Соотношение науки и богословия у Г.-В. Лейбница

Чем больше вчитываешься в Лейбница, тем все больше поражаешься целостности его научного и философского наследия. Удивительно, что за всем этим, на первый взгляд, таким хаотическим, собранием и законченных сочинений, и «почти бесконечным» морем незавершенных фрагментов, набросков по самым разным вопросам культуры стоит некоторая целостная мировоззренческая интенция, настойчиво стремящаяся воплотиться во всем этом едва обозримом многообразии[1]. Этот принцип единства лейбницевского творчества можно выразить следующим образом: В мире господствует совершеннейший порядок, который отражает совершенство Творца этого мира. Лейбниц жил в критическую эпоху, когда кончалась одна культурная традиция и начиналась другая. Он, собственно, и сам был одним из главных творцов новой культуры. Однако, все его и философские, и научные усилия все время одухотворялись одним стремлением: показать преемственность в культуре, смягчить противоречия между старым и новым подходом, утвердитъ значимость наследия схоластики для новой науки. «Мы должны стремиться более к строительству, чем к разрушению, и не блуждать в неуверенности среди постоянных перемен в научных теориях, подчиняясь сегодняшним настроениям смелых умов. Пусть, наконец, человеческий род, обуздав сектантские распри, которые разжигают тщеславие новаторов, и установив твердые основания наук, уверенными шагами движется вперед в философии и науках: в трудах выдающихся мужей древности и новых времен, если исключить то, что заключает в себе излишние нападки на противников, содержится много истинного и доброкачественного, что заслуживает быть внесенным в общую сокровищницу. Хотелось бы, чтобы люди обратились к этому вместо того, чтобы тратить время на препирательства, которыми они только потворствуют своему тщеславию» (Лейбниц Г.В. Соч. в 4 т. М., 1982. Т. 1. С. 248). Лейбниц резко выступает против той точки зрения, что новая наука делается на пустом месте, из ничего, против взгляда на возникновение науки Нового времени, как только на революцию в научном мышлении[2]. Внимательный и бескорыстный взгляд открывает глубокую преемственность, в истории науки есть некоторый порядок, а не только лишь череда самоценных разрывов!..

 

Одним из главных вопросов для философии XVII века является интеграция механики в христианское мировоззрение. Новая механика строится как наука, объясняющая движение без помощи целевых причин. Это, сплошь и рядом, понимается верующим сознанием как игнорирование Божественного Провидения, тех целевых установок, которые вложены Богом в мироздание. Механическое объяснение становится почти синонимом атеистического. Разум, создающий науку и вера противопоставляются... Лейбниц настойчиво борется с этой соблазнительно упрощающей и разрушительной дихотомией: или вера, или разум. «...Распутать этот столь трудный узел и одинаково справедливо воздать и благочестию, и разуму должно представляться одним из величайших стремлений человеческой жизни. Ибо стремление заставить людей погасить для себя свет разумения под предлогом веры или вырвать себе глаза, чтобы лучше видеть, ведет прямо к тому, что и самые одаренные мужи вскоре становятся или откровенными нечестивцами, или, во всяком случае, лицемерами, какими, мне думается, были когда-то аверроисты, отстаивающие двойственность истины». (Лейбниц Г.В. Соч. Т. 1. С. 176). По Лейбницу, противопоставление веры и разума является результатом идеологических устремлений. Сам опыт новой науки не дает оснований для подобного вывода. Скорее, наоборот. Прогрессирующая история науки все более подталкивает «.. .принять за установленную истину, что ничто не может быть истинно доказано, если оно противоречит вере» (Там же. См. об этом также: Герье В. Лейбниц и его век. СПб. 1868. С. 413). Но это согласие веры и разума должно по Лейбницу искать не на путях волюнтаристского представления о Боге. Сторонником последнего был Декарт, считавший истину 2х2=4 верной именно потому — и только потому! — что Бог пожелал этого. Согласно этой установке, если бы Бог пожелал чтобы 2х2 было бы равно 5, то у нас бы была совершенно другая — и столь же истинная — арифметика. По Лейбницу, согласие веры и разума следует устанавливать положительно, т.е. сама наука должна свидетельствовать об истинности положений веры (хотя и не в полном объеме). Лейбниц всегда указывал, что наука невозможна без некоторых метафизических положений, которые уже подводят к истинам веры; «...Все в телах производится механически, но сами принципы науки механики и всей физики не есть механические или математические, но метафизические... Я также покажу, что для всех природных вещей может быть представлено двойное основание а именно: и от ближайшей действующей причины, и от причины конечной, и что в вопросах физических оба эти основания весьма плодотворно сочетаются и часто посредством конечной причины можно предсказать то, что посредством действующей причины еще недостаточно познано и еще не могло бы быть открыто...» (Лейбниц Г.В. Соч. Т. 1.С. 177). Однако, Лейбниц настойчиво отграничивал свои метафизические объяснения науки и от фантастических построений Генри Мора, и от аристотелевских «природ» (см. там же, С.256).

 

Другим доказательным для Лейбница примером связывания научных и богословских представлений является его позиция в спорах по эмбриологии, которая столь занимала умы образованной публики во второй половине XVII века. Изобретение микроскопа и опыты с ним сделали предметом наблюдения те фазы развития зародыша, которые ранее были недоступны. Сходство органов эмбриона и взрослой особи приводит к формулировке особой теории развития — преформизма. Согласно этой теории, при развитии организма из эмбриона, собственно, никакого развития не происходит: наличествует лишь «разворачивание» уже полностью готовых в эмбрионе органов живого существа, как бы чисто геометрическое изменение масштабов. Лейбниц не замедлил сделать из этого факта далеко идущие выводы. «Опыты весьма искусных наблюдений, в особенности таких, как господа Сваммердам и Левенгук, склоняют нас к мысли, что то, что мы именуем  зарождением нового животного, есть всего лишь преобразование, разворачиваемое благодаря росту уже образованного животного, и, следовательно, одушевленное и организованное семя столь же извечно, как мир; исходя из этого будет уместным полагать, что то, что не начинает собою мир, не будет и его концом и смерть есть лишь преобразование, ведущее к свертыванию путем уменьшения, и в свое время сменится новым развертыванием...» (Там же. Т.З., С.383). Конечно, наблюдений самих по себе было недостаточно, чтобы принять подобные взгляды о природе жизни и смерти. Нужен был некоторый общий принцип, который бы подтверждал преформистские представления в биологии. Ниже мы обсудим всю архитектонику лейбницевской «наукологии». Здесь же интересно отметить, что преформизм был удобен Лейбницу и для решения проблем из совсем другой области. Одним из классических вопросов богословия был вопрос о наследовании людьми греховной природы Адама. Если Бог творит души новых людей в момент зачатия нового человека, то, помещая их в греховное тело родителей, Он совершает действие несовместимое, по мнению многих, с  Его всеблагостью. Преформизм был удобной теорией, позволяющей обойти этот аргумент. Согласно Лейбницу, все человеческие души, как некоторые эмбриональные организмы (т. е. некоторое соединение души и тела), были сотворены изначально вместе с Адамом и присутствовали в его семени. «...Души потомства были заражены уже в Адаме. Для того, чтобы лучше это понять, надо заметить, что из наблюдений и доводов новейших исследователей вытекает, что образование животных и растений происходит не из беспорядочной массы, но из тела, уже до некоторой степени преформированного, скрытого в семени и уже одушевленного... Испорченность, сообщенная падением Адама душам, хотя еще не в человеческом состоянии, получила потом, когда они достигли степени разумности, силу прирожденной склонности ко злу.» (Там же. Т. 4. С. 482-43). (Это произведение является как бы конспектом лейбницевской «Теодицеи»). Таким образом преодолевались трудности и философского характера и богословского. Предположение, что души возникают сами, без помощи Бога, встречало серьезные философские возражения: души могли бы возникнуть только от душ же, однако, это противоречило классическим представлениям — души как нематериальные формы неделимы. С другой стороны, предположение о том, что все души согрешили в Адаме устраняет возражение и богословского характера, «... так, что нельзя сказать, что чистая разумная душа, предшествующая ли, или вновь созданная, заключена Богом в испорченную оболочку, дабы самой потерпеть повреждение» (Там же[3]).

 

Все философские, научные, богословские построения Лейбница ориентированы на требование, что Бог должен как можно меньше вмешиваться в свое творение. Почему? — Этого требует предполагаемое совершенство Творца. Всякое вмешательство Творца есть, собственно, исправление творения. А это значило бы, что Творец или недостаточно мудр, или недостаточно всемогущ, чтобы предвидеть и сотворить совершенный мир. Поэтому сверхъестественное допускается Лейбницем только в начале вещей, в творении. Дальше же, во времени все должно разворачиваться по строгим, хотя, может быть, и очень сложным законам. Из этого общего правила не исключаются и чудеса. «Конечно, существуют чудеса, совершаемые Богом посредством ангелов, но при этом законы природы столь же мало нарушаются, как и тогда, когда люди помогают природе искусством; искусство ангелов отличается от нашего только степенью совершенства...» (Лейбниц, Г.-В. Соч. Т. 4. С. 77). Как в человеческих искусствах мы лишь «обманываем» природу, за счет знания ее закономерностей, так и чудо возможно, по Лейбницу, лишь как выявление высших «степеней свободы» сущего, хотя и сокрытых от нас на обыденных уровнях существования, но одинаково подчиненных высшим закономерностям.

 

Премудрость и всеблагость Бога-Творца — т. е. мудрость и благость в высшей степени, — влекут, по Лейбницу, определенные следствия для мира, для творения. Премудрый и всеблагой Бог должен непременно создать лучший из возможных миров. Выделение лучшего предполагает сравнение возможного. По Лейбницу, мысль Бога охватывает всю сферу возможного. Эта сфера упорядочена с помощью принципа достаточного основания: «... того великого принципа, в силу которого ничего не происходит без причины и должна быть причина, почему существует это, а не другое» (Там же. Т. 1. С. 234). В силу этого принципа в возможном вообще выделяются упорядоченные ряды возможного (т.е. ряды причин и следствий). Все возможное не может быть осуществлено вместе, т.к. не все вещи совозможны. Всеблагой и премудрый Бог дает реальное существование миру, заключающему в себе наибольший ряд возможностей. Этот мир оказывается наиболее совершенным: он содержит «наибольшее количество реальности», и наибольшее разнообразие, более всего «различимой мыслимости». «Различимая мыслимость дает вещи порядок, а мыслящему — восприятие красоты. Ибо порядок — это не что иное, как различимое отношение совокупности вещей... Следует заключить вообще, что мир — это упорядоченное (целое), исполненное благолепия, т.е. так устроенное, что приносит величайшее удовлетворение тому, кто его понимает» (Там же. С. 235). Осуществленный Богом мир представляет собой некоторый оптимальный вариант мира. Слово оптимальный происходит от латинского optimus — наилучший (превосходная степень от bonus — хороший). Мы сегодня используем слово «оптимальный» не в смысле наилучший, а именно в смысле: наилучший из возможных, из допускаемых условиями. Именно это качество отличает действительный мир и у Лейбница. Он оптимальный не только потому, что не все ряды следствий совозможны. Но и потому, что в мире допускается существование зла, деструктивной силы (об этом ниже). Мир оптимален (или, если угодно, наилучший) именно при этом условии (ограничении). Лейбниц очень сознательно ставит задачу определения лучшего мира, оптимального «ряда возможного» в общий разряд задач, которые в сегодняшней математике называются задачи на оптимум: «Этот ряд вместе с тем единственный определенный, как среди линий — прямая, среди углов, — прямой, среди фигур — наиболее вместительная, а именно окружность или шар. И подобно тому как жидкости сами собой собираются в сферические капли, так и в природе мира осуществляется наиболее вместительный ряд» (Там же).

 

Лейбниц всегда спорил с представлениями о Боге, как о всемогущем деспоте, не связанным в своей деятельности никакими ограничениями. Бог у Лейбница оказывается зависимым от самого Себя от, так сказать, собственного достоинства, от собственных определений всеблагости и премудрости. Действия Бога должны соответствовать этим определениям. Бог оказывается в некотором смысле «связанным» ими. Отсюда такие, например, пассажи в «Опытах теодицеи...»: «(53) Но скажут: итак, Бог не может ничего изменить в этом мире? В настоящее время Бог, наверное, не может ничего изменить без ущерба для своей мудрости, потому что он предвидел бытие этого мира и всего того, что он содержит, а также принял решение о его существовании; ибо он не может ни ошибаться, ни поправляться и не может принимать несовершенных решений, имеющих в виду одну какую-либо часть, а не все части» (Там же. Т.4.С. 161). Подобные взгляды в западном (католическом) богословии не были новостью. Лейбниц сознательно причислял себя к сторонникам интеллектуалистской линии в богословии. В переписке с П.Бейлем он писал: «Что же касается свободной воли, то я придерживаюсь мнения томистов и других философов, которые полагают, что все предопределено, и не вижу причин усомниться в этом. Однако это не препятствует нам обладать свободой, избавленной не только от принуждения, но и от необходимости: в этом отношении с нами происходит то же, что с самим Богом, который тоже всегда детерминирован в своих действиях, ибо не может избежать обязанности выбирать лучшее. Но если бы он не имел выбора, если бы то, что он совершает, было единственно возможным, он оказался бы подвластным необходимости. Чем выше совершенство, тем более оно детерминировано привязанностью к добру и в то же время более свободно. Ибо в этом случае имеется возможность и тем более обширного познания, и тем более укрепленной в границах совершенного разума воли.» (Там же. Т. 3. С. 364).

 

Но Лейбниц не был бы великим философом, если бы он не нашел конкретных логических формулировок, выражающих совершенство Творца и, соответственно, творения. Эти фундаментальные логические положения Лейбниц называет архитектоническими принципами (Там же. С. 130). Одним из таких определяющих фундаментальных принципов, по Лейбницу, является принцип достаточного основания: Вот как формулируется он в «Монадологии»: «...Ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания, почему именно дело обстоит так, а не иначе...» (Там же. Т.1. С. 41)[4]

 

Все бытие и все познание и, даже, сам Бог подчинены у Лейбница этому принципу. Бог подчинен у Лейбница этому принципу просто потому, что все сотворенное обусловлено Его премудростью и всеблагостью. Эти божественные атрибуты являются основанием творения и отражения их запечатлены на всей твари. Принцип достаточного основания выражает, собственно, у Лейбница факт упорядоченности мира, способ связи каждого единичного с целым. Для познания же этот принцип есть не только основание причинно-следственных связей, но и основание онтогенетической обусловленности. В своей разносторонней научной и философской деятельности Лейбниц дал немало ярких примеров, демонстрирующих подчиненность принципов конкретных наук фундаментальным архитектоническим принципам. Одним из самых известных примеров  служит принцип непрерывности: «Когда случаи (или то, что дано) непрерывно сближаются и, наконец, сливаются друг с другом, необходимо, чтобы следствия, или результаты (или то, что ожидается), претерпевали то же» (Одна из многочисленных формулировок принципа непрерывности у Лейбница). (Там же. Т. 3. С. 357). Принцип непрерывности запрещает в лейбницевском мироздании любые скачки, дыры, зияния (hiatus’ы). Каждое особенное должно непрерывно переходить в другое. Сам принцип непрерывности является определенным выражением закона достаточного основания. Принцип непрерывности можно сформулировать так: закон изменения следствий тождественен закону изменения данных. Принцип непрерывности есть утверждение некоторого тождества. Тождество и есть самое простейшее возможное основание: А есть потому, что А было уже дано. Сфера применения принципа чрезвычайно широка. В самых различных областях знания Лейбниц демонстрирует законы, подчиненные принципу непрерывности. Но более важная роль этого принципа — эвристическая. Лейбниц постоянно ориентирует знания на этот принцип, намечает новые проблемы, формулирует новые законы, конструирует новые объекты познания, руководствуясь принципом непрерывности. Ближайшим образом это биологическая программа Лейбница. «По-моему, — пишет Лейбниц, — есть веские основания полагать, что все различные формы существ, совокупность которых образует универсум, в мыслях точно знающего их сущностные градации Бога, до такой степени подчинены одной и той же формуле, что ее единство нарушалось бы, если бы смогли между двумя ее последовательными решениями найти какие-то промежуточные; это было бы свидетельством беспорядка и несовершенства» (Там же. Т. 1. С. 213). Эта «формула всех существ» должна осуществлять непрерывный переход от человека к животному, от животного к растению, от последнего к минералам. Традиционное обособление этих родов обусловлено, по Лейбницу, недостатком наших знаний. И принцип непрерывности приглашает нас к поиску недостающих промежуточных ступеней этой биологической лестницы: «...Нет ничего чудовищного, например, в существовании зоофитов, или, как называет их Буддеус, «растений-животных»; напротив, это совершенно согласуется с порядком природы». Монадология Лейбница оказывается очень удобным средством для реализации подобной непрерывной лестницы существ. Ведь все монады сущностно равны и отличаются одна от другой только степенью отчетливости своих представлений, а этот фактор может меняться непрерывно. Принцип непрерывности запрещает зияния, «дыры» в сущем, и Лейбниц, руководствуясь этим принципом, как бы стремиться «заткнуть» все эти возможные «дыры»...

 

Другим ярким примером применения принципа непрерывности является исправления Лейбницем ошибочных законов удара в механике, сформулированных Декартом. Согласно Декарту (См.: Декарт Р. Соч. в 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 46,47), если два равных тела движутся навстречу друг другу с равными скоростями, то после удара (абсолютно упругого) они будут двигаться с теми же скоростями, но в обратных направлениях. С этим согласны и мы, и Лейбниц. Но другое положение Декарта гласит: если одно тело больше другого и они движутся навстречу с одинаковыми скоростями, то после удара, большее тело сохраняет и величину, и направление скорости, а меньшее сохранив величину скорости, меняет ее направление (Так излагает второе правило Декарта для удара Лейбниц (См.: Лейбниц Г.В. Соч. Т. 1. С. 205). Это не совсем совпадаете с формулировкой Декарта, однако,  главный пункт критики остается все равно справедливым. Лейбниц критиковал этот вывод, аргументируя «от непрерывности». Превышение величины одного тела (можно считать массы, но понятие массы еще не известно физике XVII века) над другим можно непрерывно уменьшать вплоть до нуля,  при этом «в следствиях», т.е. в характере движения после удара, если верно правило Декарта, произойдет скачкообразное изменение: сначала большее тело сохраняет свое движение, а при равенстве тел вдруг резко меняет его на противоположное, что противоречит и принципу непрерывности  и здравому смыслу, подчеркивает Лейбниц (Лейбниц Г.В. Соч. Т. 1. С. 206), и неверно[5].

 

С помощью принципа же непрерывности доказывает Лейбниц, что существование атомов невозможно. (Там же. С. 263). Под атомом понимается конечное неделимое далее материальное тело. Но тогда оно должно быть абсолютно упругим, ибо иначе, если атом при ударе меняет форму, чтобы возникли силы упругости, — на манер упругих резиновых мячиков, — тогда эти силы упругости должны как-то объясняться (принцип достаточного основания!), т.е. у атома предполагается некоторая структурность, т.е. части, взаимная подвижность частей и, следовательно, делимость. Но это противоречит нашему определению атома. Значит атомы абсолютно упруги. Но если так, то при ударе они должны мгновенно менять или направление движения, или величину скорости. Но это противоречит закону непрерывности. Значит, атомов не существует. Значит,  делает вывод Лейбниц, «...разделение тела может продолжаться до бесконечности» (Там же. С. 264).

 

Многообразны применения принципа непрерывности в лейбницевской математике. И опять, главное направление этих приложений - конструктивное, принцип непрерывности служит теми «лесами», с помощью которых строятся новые области исследований, новые объекты. С помощью принципа непрерывности Лейбниц обосновывает новый тип классификации кривых, когда «... в геометрии случай эллипса непрерывно изменяясь, приближается к случаю параболы по мере того, как при одном фокусе, остающемся в неподвижности, второй фокус отодвигается на бесконечное расстояние и эллипс не перейдет в параболу. Поэтому все правила эллипса с необходимостью подтверждаются и для параболы (принимаемой за эллипс, второй фокус которой бесконечно удален)» (Там же. С. 265). Этот тип классификации соответствует построению проективной геометрии. Проективная геометрия рождается в XVI I веке в основном благодаря трудам Ж. Дезарга и Б. Паскаля. Хотя Лейбниц не совершил в этой области значительных математических открытий, но его понимание «проективной идеологии» в геометрии было, благодаря его философскому горизонту, может быть даже более глубоким, чем у самых создателей дисциплины. Объединение эллипса и параболы в один род позволяет давать унифицированные доказательства. Например, известное свойство эллипса: лучи света, выходящие из одного фокуса эллипса, после отражения от кривой собираются в другом фокусе, переносится и на параболу. Но здесь это уже дает новый нетривиальный результат: лучи света, выходящие из фокуса параболы, после отражения от кривой стремятся к другому фокусу, т.е. «на бесконечность», что означает, что эти лучи будут параллельны («параболический прожектор») (Подробнее см.: Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII века. М., 1993. Гл. 3.).

 

Решающим для возникновения новоевропейской науки фактом является изобретение дифференциального и интегрального исчисления. Лейбниц внес существенный вклад в разработку этой новой математической области. Но интересно, что обоснования инфинитезимальных построений Лейбниц искал именно через использование своих архитектонических принципов. Лейбниц, как человек достаточно искушенный в истории философии и логики ясно видел, что принимать окружность за бесконечноутольный многоугольник с бесконечно малыми сторонами значило нарушать классические положения аристотелевской логики, значило обрывать связь с традицией античной математики. Умозаключать от конечного к бесконечному значило совершать μετάβασις  είς  άλλο  γένος, процедуру, запрещенную традицией. Лейбниц не мог молчаливо пройти мимо этого факта. Предельный переход требовал своего обоснования. И это обоснование Лейбниц формулировал в терминах принципа непрерывности: «...Хотя, строго говоря, и неверно, что покой есть род движения или что равенство есть род неравенства, равно как неверно и то, что круг есть род правильного многоугольника, но, тем не менее, можно сказать, что покой, равенство и круг заканчивают движения, неравенства и правильные многоугольники, которые переходят в них, исчезая в непрерывном изменении. И хотя эти концы исключены, т.е. не принадлежат, строго говоря, к ограничиваемым ими многообразиям, они все же имеют свойства последних, как если бы они к ним принадлежали; так на языке бесконечных или бесконечно малых величин говорят, например, что круг есть правильный многоугольник с бесконечным числом сторон. В противном случае был бы нарушен закон непрерывности, т.е. поскольку от многоугольников переходят к кругу посредством непрерывного изменения и без скачка, постольку не должно быть скачка и в переходе от свойств многоугольников к свойству круга» (Избранные страницы из математических сочинений Лейбница Состав. и перев. А. П. Юшкевич //Успехи математических наук. 1948. Т.III, Вып.1 (23). С. 196).

 

Лейбниц вводит в математику бесконечно малые величины и строит их исчисление. Но бесконечно малые величины никто никогда не видел и не может увидеть. Поэтому использование их всегда связано с постулированием некоторых новых положений, новых принципов. Отчасти Лейбниц использовал принцип непрерывности, отчасти же другое положение, близкое к принципу непрерывности. В своей книге о философских началах новоевропейской математики я называю этот принцип принципом законопостоянства (см.: Катасонов В.Н. Цит. соч. Гл. II). В переписке с королевой Пруссии Софией - Шарлоттой это начало названо «главнейшим принципом природы»: «Принцип этот состоит в том, что свойства вещей всегда и повсюду являются такими же, каковы они сейчас и здесь. Иными словами, природа единообразна в том, что касается сути вещей, хотя и допускает разницу степеней большего и меньшего, а также степеней совершенства» (Лейбниц Г.В. Соч. Т. З.С. 389). С помощью принципа законопостоянства Лейбниц осуществляет сравнение конечного    треугольника    и    бесконечномалого («характеристического») треугольника, используемого при построении касательной. Эти два треугольника, разделенные бесконечностью, оказываются одинаковыми по форме (подобными). Свойства вещей повсюду — включая и сферу бесконечномалого! — остаются такими же как «сейчас и здесь»... И опять принцип законопостоянства используется здесь как регулятивный, конструктивный принцип. Он позволяет перенести свойства конечных вещей в «бесконечноудаленную» сферу бесконечномалого[6]. Принцип законопостоянства определенным образом подчинен принципу достаточного основания. При всем своем многообразии Вселенная едина. И ее фундаментальные принципы верны во всех ее областях одинаково, включая и бесконечномалые. Единство сотворенной Вселенной не дает оснований для необозримо бесконечных различий. Лейбниц специально подчеркивал, что мировые закономерности являются отражением Логоса Божественного:

 

«...Можно вообще сказать, что всякая непрерывность есть нечто идеальное и что в природе нет ничего, что обладало бы совершенно однородными частями. Но зато реальное полностью управляется идеальным и абстрактным и оказывается, что правила конечного сохраняют силу и в бесконечном, как если бы существовали атомы, хотя они вовсе не существуют... и, наоборот, правила бесконечного сохраняют силу в конечном, как если бы имелись метафизические бесконечномалые, хотя в них нет нужды и хотя деление материи никогда не приходит к бесконечно малым частицам. Это объясняется тем, что все управляется разумом и что иначе совсем не было бы ни науки, ни правила, а это не согласовалось бы с природой Высшего начала» (Избранные отрывки из математических сочинений Лейбница. С. 193).

 

Геометрия бесконечномалых, т.е. дифференциальное и интегральное исчисление, имеют, по Лейбницу, очень высокий познавательный статус. В новой математике может быть более всего сказывается «гносеологическое богоуподобление» новой науки. Без лишнего пафоса, но вполне откровенно фиксирует Лейбниц в своих поздних работах, примыкающих к «Опытам теодицеи...», этот титанический характер новой математики: «121. Хотя мы, по-видимому, и ничто перед бесконечным Богом, но преимущество его бесконечной мудрости состоит в возможности совершеннейшим образом заботиться о вещах, которые бесконечно меньше его, и, хотя они не имеют к нему никакого отношения, которое было бы доступно выражению, тем не менее между собою они находятся в известной соразмерности и должны сохранять порядок, установленный между ним и Богом. 122. И геометры некоторым образом подражают Богу, когда они при помощи недавно открытого анализа бесконечно малых сравнивают друг с другом величины бесконечно малые и недоступные выражению и выводят более важные и полезные, нежели можно было думать, заключения даже для самых величин, допускающих выражения». (Лейбниц Г.В.  Соч. Т. 4. С. 49-490). О. Беккер, один из авторитетнейших исследователей истории философии математики в нашем столетии, писал о Лейбнице: «Со своей неслыханно смелой мыслью, что власть человеческой символики простирается и на Бога, Лейбниц вероятно сильнее всех философов ощутил тайный мотив, вдохновляющий этот штурмующий небо, разбивающий границы эйдетического мышления полет западной, нордически-германской в своем ядре математики» (Вескеr О. Mathematische Existenz. Halle, 1927. S. 288). В XX столетии многим представлениям лейбницевской науки был нанесен серьезный удар. Это связано и с крушением логицистской программы обоснования математики, и с критикой эволюционизма, и с критикой науки, ориентированной на принцип непрерывности. Но критика лейбницевских представлений начата была еще его современниками. Уже Декарт и Паскаль, каждый исходя из своих собственных оснований, не могли признать до конца легальными научные методы, оперирующие с актуальной бесконечностью. Оправдание последних у Лейбница всегда апеллировало к общефилософским архитектоническим принципам и к богословским представлениям о Высшем Разуме, творящем и провиденциально управляющим всем миром. Но богословские принципы Лейбница всегда представляли собой вполне определенный тип богословия, далеко не бесспорный. Лейбницевские спекулятивные построения о Божественной воле в «Опытах теодицеи...» — например, деление этой воли на первоначальную, среднюю и решающую — выглядят, используя известное выражение, явной «навязчивостью» по отношению к Богу. Святоотеческое богословие было в этом отношении всегда в высшей степени трезвым и целомудренным[7]. Богословское искусство состояло в том, что рассуждая о Боге по методу аналогии, т.е. исходя из образа Божьего в человеке, нужно было всегда помнить об условности этой аналогии и не переносить на Бога антропоморфных представлений. В противном случае, с неизбежностью возникают спекулятивные богословские построения, которые не просто ложны сами по себе. Обычно они выражают и ложные антропологические представления, вознесенные до уровня богословских конструкций. Земной человек, со всеми своими устремлениями и страстями начинает тогда строить Бога по своему образу и подобию... Ложные же богословские перспективы приводят к формулировке ложных архитектонических принципов и, тем самым, к ошибочной ориентации науки.

 

В целом, лейбницевское научно-философское и богословское наследие дает ярчайший, убедительнейший пример глубокой взаимозависимости человеческих представлений о природе и о Боге.